Ямамото Цуннэмото в своей знаменитой книге «Сокрытое в листве», считающейся кодексом самурая, писал: «Если, услышав какую-то историю в десятый или двадцатый раз, ты вдруг поймешь для себя что-то новое, то это и будет момент истины». Вот поэтому-то я и продолжаю рассказывать историю борьбы со СПИДом в России, хотя многие эпизоды уже были описаны и пересказаны. Надеюсь, что древние истории будет полезны не только самураям, но и борцам с инфекциями.

В 1985 г. о СПИДе, а тем более о ВИЧ-инфекции, мы еще почти ничего не знали. Публикации в англосаксонской прессе напоминали фрагменты мозаики, которая не очень-то складывалась в целую картину. Совсем еще недавно французами и американцами были выявлены вирусы, которые предположительно имели отношение к СПИДу, но полных доказательств их причастности к СПИДу не было, так как «постулат» Коха о том, что возбудитель всегда должен вызывать сходное заболевание, подтвердить на том этапе развития эпидемии было просто невозможно. К тому же французы, возглавляемые Люком Монтанье (но первым автором статьи была Француаза Барре-Синуси), выделили вирус не от больного СПИДом, а от официанта с увеличенными лимфоузлами, то есть от больного «лимфаденопатией гомосексуалистов», эпидемия которой в Европе была ранее описана как возможный предвестник появления СПИДа. В мире оставалось немало сторонников и других гипотез возникновения СПИДа, отрицавших причастность к нему недавно открытого вируса, которые упрямо продолжали продвигать свои теории. Наиболее упорные из них, такие как К. Дуйсберг, со временем выродились в СПИД-диссидентов, которые наделали немало вреда и посейчас пользуются некоторой популярностью, причины которой я объясню в другом месте.

Напомню, что первым больным СПИДом, выявленным в России, был южноафриканец Африка З.. Сейчас этот диагноз не вызывает сомнений, но тогда он казался очень «атипиным». У него мы впервые обнаружили в роли септического агента Acenetobacter, который не входил в официальный список «индикаторных для СПИДа» оппортунистических инфекций. Оказалось, что и наш самый опытный микробиолог С.Ш. Рожнова, несмотря на свой многолетний опыт, до сих пор не может забыть принесенную мной «для посева» сыворотку этого больного, которая была «какого-то немыслимого зеленого цвета». И в дальнейшем ВИЧ-инфекция позволила увидеть и узнать еще много нового и любопытного всем специалистам.

Если диагноз СПИДа у этого больного остался для Минздрава под сомнением из-за позиции сотрудников Института иммунологии, считавших, что иммунитет у него «недостаточно инвертирован» и соотношение иммунных клеток «не такое», то диагноз ВИЧ-инфекции у него не вызывал сомнений: антитела к ВИЧ были обнаружены с помощью импортных тестов, и мы многократно убедились, что это явно была не ложная реакция. Естественно, что мы решили обследовать и остальных учащихся Высшей школы профсоюзного движения (ВШПД), в которой больной провел около месяца. В этом нам содействовал и ректор учреждения, который, как и весь его коллектив, глубоко переживал обнаружение в своем учреждении еще малоизвестной, но очень страшной болезни. Он уже начал самостоятельно проводить и доступные ему противоэпидемические меры: после каждого рукопожатия со студентами-иностранцами мыл руки коньяком.

Дело по обследованию нескольких сотен учащихся и сотрудников для нас было внове, да и сил было явно недостаточно. По счастью, удалось приобщить к делу несколько молодых людей из числа лаборантов и сестер, работавших в институте и на кафедре Mосковского медицинского стоматологического института (ММСИ; ныне – Московский государственный медико-стоматологический университет им. А. И. Евдокимова), хорошо умевших брать кровь. С этой бригадой и кучей пробирок мы отправились в ВШПД. Первый опыт прошел не очень успешно: многие учащиеся падали в обморок. А одну африканскую принцессу пришлось колоть в вену несколько раз, пока, наконец, не удалось набрать немного крови. Очень трудно было получить кровь от камбоджийцев и вьетнамцев, ее практически «не было» в венах. Предполагаю, что они недавно прибыли из стран, где тогда еще продолжались военные действия и, по всей видимости, сильно страдали от недоедания и паразитарных заболеваний. Сейчас юридические основы этого обследования представляются мне довольно туманными, понятно, не о какой добровольности и информированном согласии тогда речь не шла. Кажется, основной версией было «обследование на малярию», что, впрочем, воспринималось как должное. Тогда я и не представлял, какими последствиями может быть чревато «обследование на СПИД».

Ни среди «советских» учащихся, ни среди напуганных сотрудников ВШПД, выстроившихся в очередь на обследование, мы ВИЧ-позитивных не выявили, однако среди 90 иностранцев антитела к ВИЧ оказались у троих: двоих из Бурунди и одного из Мали. Высокий процент инфицированных ВИЧ среди учащихся (4 из 90) показался нам тогда просто фантастическим, но сейчас это феномен легко объяснить. В Россию отправляли из Африки учиться «профсоюзному делу» в основном молодых мужчин в возрасте около 30 лет, которые получили некоторое образование в городской среде, то есть уже имели большой сексуальный опыт, поэтому в этой группе процент инфицированных был сравнительно высок. Если об обнаружении СПИДа у выходцев из Бурунди уже упоминали бельгийские авторы, то ВИЧ в Мали оказался новостью.

Очень скоро эти трое оказались в «боксовом отделении» в ныне исчезнувшем 10-м корпусе инфекционной клинической больницы № 2 г. Москвы, впоследствии ставшей главным местом в истории борьбы с ВИЧ в России. В это отделение поступали «лихорадящие» и «поносящие» больные, прибывающие из-за рубежа, и едва ли не каждый представлял интерес для инфекциониста. Так как я первоначально планировал писать диссертацию по малярии, то и после ординатуры мне посчастливилось еще несколько лет быть тесно связанным с этим отделением. Явившись туда поутру, принято было обежать всех новых пациентов и потом долго и с удовольствием обсуждать возможные диагнозы с «корифеями». Главным «корифеем» была, конечно, Нина Васильевна Астафьева, курировавшая это отделение от кафедры инфекционных болезней ММСИ, тогда возглавляемой В.И. Покровским. Вряд ли кто-нибудь знал экзотическую инфекционную патологию, как она. Как покажет дальнейший рассказ, у меня есть основания предполагать, что она помнила всех «интересных» больных, которые прошли через это отделение, и каждый новый пациент пробуждал у нее интересные воспоминания, которые следовало бы опубликовать отдельным изданием.

Истории этих пациентов часто были не только медицинскими, но и любопытными с самых неожиданных сторон. Так, когда мы поместили двух «бурундийцев» в один бокс, «чтобы им было не скучно», оказалось, что они упорно не разговаривают с друг с другом. Расспрашивая их по очереди, мне удалось выяснить, что один из них, коренастый, темного африканского типа, принадлежит к племени хуту, а другой – высокий, стройный и более светлокожий – к племени тутси. Позднее я выяснил, что тутси некогда пришли в район современного проживания из Эфиопии и находились в постоянной вражде с хуту, которых подавили и к которым относились с некоторым пренебрежением. Существует интересная история о «таинственных собаках тутси», которые прибегали неизвестно откуда и неожиданно набрасывались на хуту. Утверждают, что тутси вызывали их с помощью особого движения языком, в результате которого возникал не уловимый человеческим ухом ульразвуковой сигнал, который собаки слышали, а хуту –нет. Взаимная неприязнь этих народов через несколько лет закончилась страшной резней, приравненной к геноциду, в которой было зверски убито около 500 000 тутси. По счастью, в нашем боксе до смертоубийства не дошло. Поскольку никто не знал, что с этими «спидушными» африканцами делать, сидеть в боксе им пришлось несколько месяцев, и под конец они даже стали оживленно беседовать.

Не менее сильно отличался от бурундийцев и малиец. В нем, несмотря на темную кожу, было что-то «неуловимо арабское» (скорее всего, манеры). Это тоже исторический феномен. С точки зрения европейца, все африканцы очень похожи, однако сейчас я могу утверждать, что они менее похожи между собой, чем европейцы из Греции и Норвегии.

Хотя мои антропологические знания сильно расширились, с точки зрения изучения ВИЧ-инфекции эти трое пациентов ничего нового не дали. В эпиданемнезе у них, кроме половых связей с женщинами, ничего «такого» не было. Конечно, главный санитарный врач П.Н. Бургасов был верен своей принципиальной позиции и считал, что все они были скрытыми гомосексуалистами. Кроме того, когда я где-то назвал их «гетеросексуалами», некоторые сотрудники Минздрава решили, что они имели половые связи с животными (идея возникла по аналогии с гетерологичными сыворотками, которые получают от животных путем их иммунизаций). По мнению многих русских, африканцы так же часто встречаются с дикими животными, как, по мнению американцев, москвичи – с медведями на улицах. Но наши пациенты никаких животных, кроме сельскохозяйст­венных, не видели. А при упоминании о тогда уже подозреваемых в распространении СПИДа обезьянах, с которыми «африканцы вместе сидят на деревьях», они вообще кривились, утверждая, что «к такой дряни им прикасаться никак невозможно». В общем, эти африканцы тоже оказались какие-то «неправильные».

С точки зрения изучения клиники было важно, что СПИДа у них не было, иммунитет был изменен несущественно. Единственное, что мне удалось выявить у них – это необычное состояние лимфатических узлов. В литературе тогда под названием «лимфаденопатия» описывалось «увеличение более чем до одного сантиметра более чем одного лимфатического узла более чем в одной группе, кроме паховой». Если у Африки З. этот признак явно был, и лимфоузлы были сильно болезненными, то у этих трех пациентов картина была совсем другая. Мне удавалось пальпировать отдельные увеличенные лимфоузлы, но в большинстве случаев не больше сантиметра. Но вот локализация их была не совсем обычной. Если в обнаружении увеличенных передне-шейных, подмышечных, паховых лимфоузлов не было ничего удивительного, то у этих пациентов обнаруживались еще и отдельные увеличенные лимфоузлы в надключичной ямке, в затылочной области, локтевые – по 1–2 мягких подвижных и безболезненных лимфоузла разной величины. Впоследствии я обнаруживал такие лимфоузлы почти у всех ВИЧ-позитивных и до сих пор думаю, что этот симптом для ВИЧ-инфекции является вполне диагностическим. Сейчас это увеличение легко объясняется общей активацией иммунитета в ответ на развитие ВИЧ-инфекции, которую на ранних стадиях заболевания правильнее называть не синдромом дефицита иммунитета, а синдромом его возбуждения. Однако сейчас никто лимфатические узлы с такой тщательностью не пальпирует. Да и зачем, когда можно тестировать на антитела к ВИЧ всех подряд.

После обследования еще пары сотен инфицированных иностранцев создавалось впечатление, что у всех пациентов действительно одна похожая инфекции, которую я, пользуясь тем, что тогда единого названия для вируса, вызывающего СПИД, не было, самонадеянно обозвал «инфекцией лимфопатическим вирусом». Непонятно было только, всегда ли эта инфекция заканчивается СПИДом. В общем, тогда предполагалось, что могут быть какие-то «носители вируса СПИДа», у которых иммунодефицит может и не развиться. А более-менее статистически достоверно описать естест­венное течение ВИЧ-инфекции удалось только спустя десятилетия.

А выявлены были эти сотни инфицированных ВИЧ иностранцев следующим образом. Ректор ВШПД поделился своим опытом «по выявлению СПИДа» с ректорами других институтов, и они активно стали приглашать нас обследовать свои контингенты. Но здесь задача оказалась потруднее, так как учащихся в Высшей комсомольской школе, Университете дружбы народов и других вузах оказалось намного больше. Бригаде по забору крови приходилось выезжать в эти вузы на несколько дней. По счастью, мне пришло в голову включать во время забора крови магнитофон с веселой музыкой и – о чудо! – обмороки у студентов практически прекратились. Наши ребята соревновались, кто за день возьмет кровь у большего числа пациентов, а счет шел на сотни. Особенно старался всех превзойти только что пришедший из армии фельдшер Алексей Мазус, который и сейчас держится при СПИДе. Правда, победить в соревновании ему не удавалось, и он злился.

В результате в течение года мы обнаружили человек 50 африканцев с антителами к вирусу СПИДа, но больные СПИДом долго не попадались. Лишь осенью 1986 г. в одну из больниц поступил крупный медицинский чиновник (кажется, заместитель министра) из Кабо-Верде (это называлось Острова Зеленого Мыса) с необычайно выраженным истощением, вызванным диареей, у которого сразу обнаружили антитела к ВИЧ. Фотографии его тощих скелетообразных ног до сих пор украшают многие издания в качестве иллюстрации «истощения при СПИДе». Собственно в Африке тогда уже описывали 2 новые болезни, известные на бытовом уровне как «мокрый слим» (от slim – тонкий, худой), когда истощение было вызвано диареей, и «сухой слим», когда истощение развивалось без диареи. В случае этого больного «мокрый слим» был вызван криптоспоридией, а криптоспорадиоз уже входил в список «возовских» СПИД-индикаторных болезней, поэтому диагноз СПИДа у этого больного уже не вызвал сомнения.

Собственно говоря, работая в Москве, и обследуя иностранных студентов, мы выявили эпидемию ВИЧ-инфекции в тех странах Африки, где о ее существовании еще никто не подозревал, например, в Эфиопии. Это было важным наблюдением, так как, судя по публикациям ВОЗ, в Африке случаев СПИДа было очень мало. Дело было вот в чем: ВОЗ регистрировала только случаи диагностированного СПИДа, а поставить диагноз СПИДа по критериям ВОЗ было не так-то просто. Для того чтобы выделить возбудитель, и определить его, например, ту же криптоспоридию, нужны были соответствующая лаборатория и специалист. А ничего подобного в большинстве регионов Африки не было. Вот почему африканский «слим» долго не ассоциировался со СПИДом. Позднее ВОЗ предложила специальную классификацию для постановки диагноза СПИДа в развивающихся странах, так называемую классификацию Бангу, по которой диагноз «СПИД» предлагалось ставить по наличию и сочетанию синдромов длительной лихорадки, диареи, истощения.

Наши наблюдения имели и научное, и политическое значение. Для многих африканцев до сих пор неприятно предположение, что ВИЧ появился и впервые стал распространяться в Африке, хотя тому уже имеется более чем достаточно доказательств. А в 80-е годы африканцами, в том числе на основании неудачной статистики ВОЗ, по которой подавляющее большинство больных обнаруживалось в США, выдвигались теории, что СПИД был занесен в Африку из США, о чем было написано немало книг. Эта гипотеза тесно переплеталась с тезисом о том, что вирус СПИДа был разработан в США для уничтожения «меньшинств»: гомосексуалистов, наркоманов, а, видимо, заодно и чернокожих. Версия о случайной утечке страшного вируса «из лабораторий Пентагона» некоторое время эксплуатировалась и в советской прессе. Такая теория, вероятно, могла помогать в ведении психологических войн, но не содействовала борьбе с эпидемией. По счастью, советские власти не купились на эту дешевую пропагандистскую штуку, прислушались к нашим объективным свидетельствам, и постепенно эта версия была отставлена. Для многих стран Африки идея о том, что СПИДом болеют только белые гомосексуалисты, оказалась вообще губительной: профилактические меры стали предпринимать непростительно поздно.

Опрос выявленных с антителами к ВИЧ африканцев не оставлял сомнений, что гомосексуалистов среди них нет. С точки зрения эпидемиологии заслуживает интереса рассказ одного студента-медика, который до поездки в СССР работал в больнице «помощником». Он утверждал, что по­скольку происходит из строгой христианской семьи, то сексуальных отношений ни с кем не имел. Но на работе постоянно занимался в основном тем, что «переливал кровь больным с тяжелыми формами малярии». При этом он сам часто выступал в роли донора и был твердо уверен, что системы для переливания крови использовались по несколько раз и никогда не стерилизовались. Роль парентеральных медицинских вмешательств в распространении ВИЧ в Африке обсуждается до сих пор, как оказалось, они имеют значение и в России. А того юношу я встретил потом на одной из международных конференций по СПИДу. Хотя его выслали из СССР, ему все-таки удалось получить медицинское образование.

Кроме африканцев среди иностранцев мы обнаружили ВИЧ-инфекцию только у одного швейцарца и одной латиноамериканки, которые были в России с коротким визитом. Поскольку швейцарец работал на немецкую фирму, наши руководящие товарищи сочли необходимым проинформировать об этом посольство ФРГ. К моему великому удивлению, спустя некоторое время я получил из посольства ФРГ письмо, в котором меня просили не сообщать о случаях ВИЧ-инфекции у граждан ФРГ «ни в какую германскую инстанцию». Этот необычный для нас эпизод ясно продемонстрировал совершенно другой подход «ко всему».

Что касается латиноамериканки, она участвовала в повстанческом движении в какой-то из тех стран, где гражданские войны никогда надолго не прекращаются. Ее товарищей не обеспокоила ее болезнь, видимо, потому, что они жили в состоянии постоянного ожидании смерти, но их очень интересовало, как другим уберечься от заражения в условиях партизанского отряда, когда всем приходится делать инъекции одним шприцем. Этот вопрос меня сначала озадачил, но когда я высказал предположение, что у них, наверно, всегда найдется ром или виски, которыми можно продезинфицировать предварительно промытые водой инструменты, они очень обрадовались.

Учитывая многочисленные находки среди ино­странцев, мы не сомневались, что вирус СПИДа должен был проникнуть и к нашим гражданам, но обнаружить зараженных ВИЧ не могли. Конечно, у некоторых африканских студентов были российские половые партнеры, но они их довольно тщательно скрывали, да и я еще не умел «вытягивать» у них данные контактных лиц. К тому же они всячески пытались заморочить мне голову при активном содействии своих друзей. Помню историю одного студента философского факультета МГУ, кажется, он был из Руанды. На обследование пришла некая относительно взрослая дама, которая утверждала, что она состоит с ним в связи, но антител к ВИЧ у нее не было обнаружено. Позднее мы обнаружили одну инфицированную студентку, очень беленькую немку из Казахстана, которая, как оказалось, в действительности была подругой этого философа. С какой целью они договорились с подругой, чтобы та сходит на обследование вместо нее, не знаю, видимо, на это были какие-то социальные причины. Когда его выслали из России, философ уехал в Париж и потом пытался вернуться в Россию с французской справкой, что антитела к ВИЧ у него отсутствуют. Видимо, за него сдавал кровь во Франции тоже кто-то другой. Но, конечно, нас провести не удалось. Позднее немка рассказывала мне, что они переписывались и, вероятно, имели еще какие-то отношения. Она со временем уехала в Германию, и следы ее затерялись. Нет сомнения, что ВИЧ-инфекция и наши противоэпидемические меры переломали судьбу этих двух неординарных молодых людей. Возможно, что высылка инфицированных ВИЧ иностранцев на какое-то время замедлила развитие эпидемии в России, однако все они уехали в другие страны, где так или иначе участвовали в развитии пандемии ВИЧ/СПИДа. Поэтому сейчас я категорически против высылки инфицированных иностранцев из России, ведь вернувшись к себе на родину, те же бедные таджики окажутся в безвыходном положении, и, вероятно, вернуться в Россию уже нелегально. Думаю, что ВИЧ также нельзя победить в отдельно взятой стране или городе, как и построить социализм.

Помню еще, как один из инфицированных африканцев рассказывал о какой-то девушке, с которой у него была связь, якобы, «живущей у метро Белорусская», имя которой он четко не мог назвать. Но информация показалась мне настолько недостаточной, что я эту девушку искать не стал. А зря. Через пару лет эта девушка действительно была выявлена как ВИЧ-инфицированная, при этом она четко назвала имя того, от кого заразилась. В отличие от этого парня, она точно знала его имя, знала, что его выслали из СССР в связи с заболеванием, и говорила, что ее очень удивляло, что за ней «не пришли». Промашку допустили и сотрудники Института иммунологии. Спустя несколько лет один из наших больных рассказал мне, что еще в 1986 г. приходил в Институт иммунологии, и там у него были обнаружены антитела к ВИЧ. Однако изменений иммунитета у него не выявили, и поэтому отпустили домой, так как ВИЧ, как они тогда полагали, к СПИДу не имеет прямого отношения.

В общем в течение почти двух лет после обнаружения первого больного СПИДом иностранца ни одного больного СПИДом советского гражданина не удалось выявить.

В это время со мной произошел интересный и поучительный случай. В 1985 г. в литературе появились описания еще одой формы ВИЧ-инфекции – «острой». Первыми ее описали австралийцы. Оказалось, что у части пациентов незадолго до появления у них в крови антител к «вирусу СПИДа» повышается температура, появляется пятнистая сыпь, напоминающая краснушную, увеличиваются лимфоузлы, могут наблюдаться диарея и увеличение селезенки. Из-за сходства с известными инфекциями эту стадию болезни авторы называли «краснухоподобной», «мононоклеозоподобной» и даже «фебрильным фарингитом».

И вот вдруг, в «одно прекрасное декабрьское утро», я проснулся с лихорадкой. Тут же я нащупал увеличенные затылочные и шейные лимфоузлы и увидел на груди обильную мелко пятнистую сыпь... Для краснухи мой тридцатилетний возраст был не слишком подходящим, тем более что за время работы в 10-м корпусе я уже контактировал с десятками больных краснухой и должен был бы ею переболеть. На мононуклеоз болезнь не тянула по клинике и анализу крови, оставалось думать только о ВИЧ-инфекции. Однако я облился кровью Африки З. за год до этого, срок для развития ВИЧ-инфекции был слишком большой. Про контактно-бытовой путь заражения мы тогда уже перестали думать, тем не менее стало как-то не по себе... Утешала только мысль, что мое заражение поможет раскрыть механизмы передачи ВИЧ, как и положено в «драматической медицине»...

Ситуация разъяснилась довольно просто. Вспомнили, что за пару недель до меня дочка Настя болела невыраженной острой инфекцией, протекавшей с увеличением лимфоузлов, а в ее детском саду в это время был карантин по краснухе. Видимо, у нее была краснуха без сыпи, и я заразился от нее. Как известно, при краснухе вероятность заражения зависит от длительности контакта, «экспозиции», а мои контакты с больными на работе были кратковременными, или они уже были в менее заразной фазе заболевания. В общем, мой случай является довольно интересным для обучения студентов дифференциальной диагностике, так как каждого взрослого с подозрением на краснуху или мононуклеоз надо обследовать на антитела к ВИЧ не только во время клинических проявлений, но и через пару недель, так как вероятность ВИЧ-инфекции у них по мере развития эпидемии становится все выше. Но у меня антитела к ВИЧ так до сих пор и не появились.

Весь 1986 г. я читал лекции о СПИДе в разных медицинских учреждениях города, за год прочитал 55 лекций. Сама тема была модной, к тому же я в этих лекциях много рассказывал о сексе и гомосексуализме, про который в России знали тогда мало, поэтому лекции проходили с аншлагом. Во время лекций я призывал докторов искать признаки СПИДа у своих пациентов.

Эта тактика оказалась выигрышной. Однажды сразу после лекции на научном обществе дерматовенерологов позвонил профессор Николай Сергеевич Потекаев, заведующий кафедрой Первого Московского медицинского института, и сообщил, что он выявил больного с саркомой Капоши «со всеми признаками СПИДа». Выяснилось, что во время моего доклада в зале была молодой ординатор-проктолог по фамилии Фабрикова, (если не изменяет память, Елена Александровна). Ей пришло в голову, что один из ее пациентов в 24-й городской больнице болен СПИДом. Она обратилась с этой идеей к своему руководству, те сначала не поддержали идею, но потом сдались и пригласили Потекаева. Николай Сергеевич сразу понял, что у пациента саркома Капоши («если эти элементы видел 3 раза, то уже ни с чем не перепутаешь!»), к тому же пациент был молод, и у него были элементы саркомы на голове и груди, что, по данным литературы, было типично именно для СПИДа! В тот же день мы исследовали кровь на антитела, реакция оказалась положительной, и пациент оказался в боксе в 10-м корпусе.

А в 24-й больнице были приняты все необходимые противоэпидемические меры. Ректоскоп, которым пациенту делали ректоскопию в 24-й больнице, «зарыли на глубину 3 метра и засыпали мешком хлорки». Я представляю себе удивление археологов, которые когда-нибудь найдут этот предмет в центре Москвы в культурном слое Х века. А Фабрикову коллеги стали называть «Фабриковой по производству СПИДа». Но нам эта история особенно любопытна тем, что и в этот раз, так же как в случае с первым больным СПИДом африканцем, заподозрил СПИД молодой ординатор, а не маститые ученые. Эта девушка, несмотря на мои предложения, отказалась заняться СПИДом и осталась верна проктологии.

Ну а история первого больного СПИДом советского (российского) гражданина оказалась такой, что никогда специально не придумаешь. Как только он зашел в бокс в 10-м корпусе, сразу сообщил, что в «прошлый раз лежал в соседнем боксе». И тут только персонал узнал его, что было непросто, так как в бытность в данном отделении он был брюнетом, а теперь стал светло-нежным блондином. Уверенно расположившись в боксе, он достал и разложил целый набор косметических средств.

Выяснилось, что в 1982 г. Владимир работал в Танзании переводчиком, и вдруг месяца два назад заболел непонятой лихорадкой, сопровождавшейся болями в горле, увеличением лимфоузлов и селезенки. Его лечили от малярии, давали антибиотики, от чего у него «появилась аллергическая сыпь на груди», но ничего не помогало. Наши врачи, работавшие в Танзании, видимо, смекнули, что у парня какое-то серьезное заболевание, и на всякий случай отправили его в Москву. Он поступил в наше боксовое отделение, и, как честно признались все корифеи, остался без удовлетворительного диагноза. Учитывая, что в лаборатории сальмонеллеза Центрального НИИ эпидемиологии у него обнаружили «нарастание титра антител к сальмонеллам группы D», то «выходным» диагнозом стал, как сказала Нина Васильевна, «паратиф, притянутый за уши». Ко всему непонятному у него появлялась кровь в стуле, но он почему-то долго отказывался от ректоскопии, а когда согласился, у него в прямой кишке было обнаружено опухолеподобное образование, принятое за карциному. Так как признаки острой инфекции у пациента исчезли, это дало повод перевести его в 24-ю больницу, в то самое проктологическое отделение, где его нашли через 5 лет.

А там произошли вообще чудесные вещи. Проктологи поставили диагноз «болезнь Крона», назначили ему сульфасалазин, который должен был уменьшить воспаление, и на его фоне все поражения исчезли. Владимир в удовлетворительном состоянии и радужном настроении покинул заслуживших уважение проктологов и отправился на родину в Армавир, где устроился работать преподавателем английского языка в местную школу. В целом он чувствовал себя неплохо, только через пару лет перенес опоясывающий лишай, а потом еще и второй. А через 5 лет у него на пальце ноги появилась «красная родинка», которая стала расти и превратилась в большую опухоль. Появились красные родинки и в других местах: на коже туловища и рук, на голове, на нёбе, на веке.

Все узкие специалисты только разводили рукам, поэтому Владимир и решил поехать в Москву в 24-ю больницу, к проверенным докторам. Любопытно, что проктологи обнаружили красные «родинки» и в прямой кишке, но связать опухоль на ноге и все эти элементы в одно заболевание догадался только Н.С. Потекаев. Он же сделал подробное клиническое описание кожных покровов Володи, которое я считаю образцовым и полностью цитирую в книге «ВИЧ-инфекция: клиника, диагностика, лечение».

Они вдвоем с Валентином Ивановичем устроили консилиум и торжественно поставили Володе «первый диагноз СПИДа у гражданина СССР». И этот диагноз был уже совершенно бесспорным с точки зрения международных требований. Если, конечно, не учитывать, что гистологический диагноз саркомы Капоши был поставлен намного позже.

По поводу обнаружения первого больного СПИДом к Володе К. явилась даже делегация от Министерства здравоохранения СССР в составе начальника эпидемиологического управления В.П. Сергиева и его заместителя М.И. Наркевича. Они поговорили с больным и ушли очень довольные. Володе больше понравился Сергиев, а Володя – Наркевичу. Он стал называть его Вовочкой, и под этим именем вспоминает до сих пор.

Теперь-то я могу рассказать историю болезни «по-научному». В 1982 г. Володя заразился в Танзании ВИЧ, и у него развилась типичная первичная манифестная форма ВИЧ-инфекции. После угасания острых симптомов наступила длительная ремиссия, но, судя по двукратному заболеванию опоясывающим лишаем, иммунодефицит быстро прогрессировал. Наконец, в 1987 г. СПИД манифестировал развитием саркомы Капоши. В эту цепочку долго не укладывались «карцинома прямой кишки» и «болезнь Крона», а также быст­рое излечение. Однако некоторое время спустя я обнаружил в старой английской книге по тропической медицине описание венерической паховой лимфогранулемы у мужчин-гомосексуалистов, которая удивительным образом совпала с заболеванием прямой кишки Владимира: «Стриктуры вызывают ассоциацию с карциномой прямой кишки, а напряженная и пальпируемая толстая кишка напоминает болезнь Крона». Паховый лимфогранулематоз вызывается хламидией, чувст­вительной к сульфаниламидам. А сульфасалазин подвергается расщеплению микрофлорой кишечника с образованием 25% 5-аминосалициловой кислоты и 60–80% сульфапиридина, одного из первых сульфаниламидных препаратов. В общем, все было «как доктор прописал», только надо было знать особенности течения некоторых инфекций при анальном заражении: такая клиника пахового лимфогранулематоза может быть и у женщин. Хотя паховый лимфогранулематоз в России якобы исчез, на последней конференции в Глазго был один постер, в котором упоминались вспышки этой инфекции среди гомосексуалистов в одной их европейских стран, а, значит, будут они и нас.

И хотя все признаки – крашеные волосы, косметика, женственные манеры, клиника лимфо­гранулемы – были на лицо, тем не менее не был окончательно решен вопрос, был ли Владимир гомосексуалистом. Но этот вопрос не так-то легко было выяснить в СССР в 1987 г., ведь гомосексуализм еще был уголовно наказуем. Связи с женщинами он отрицал, ссылаясь на фимоз. Это также заставляло предполагать гомосексуальные наклонности. Пришлось надеяться на то, что его удастся разговорить. Но только через 2 недели ежедневных долгих разговоров о жизни на мой прямой вопрос, не было ли у него половых связей с мужчинами, он заулыбался, кивнул головой, и начал рассказывать о своих похождениях.

В общем, конечно, история его была классической. С детства сильно опекаемый семьей, он вырос женоподобный юношей, которому «однажды в бане добрые люди» разъяснили его ориентацию. Получил подготовку переводчика с англий­ского языка. Полюбил все английское, в том числе и гомосексуальные традиции. Поездки в Африку он долго добивался, как и многие наши граждане, из материальных соображений. К несчастью, его угораздило попасть именно в Танзанию, на остров Занзибар, где, кстати, родился и вырос Фаррух Булсара, более известный как Фредди Меркьюри, умерший от СПИДа через несколько лет после описываемых событий. По мнению известного сексолога Хэвлока Эллиса, высказанному еще в начале прошлого века, Занзибар издревле считался весьма специфическим островом, где было даже несколько разновидностей мужчин, имеющих секс с мужчинами. «Количество их, без сомнения, обязано влиянию арабов», – писал он.

Владимир рассказал о том, что у него в Африке было двое половых партнеров. Чем это кончилось, мы описали выше. О том, что он заразился в Африке, свидетельствует и более позднее исследование, показавшее, что у него был обнаружен не субтип В, типичный для всех гомосексуалистов мира, а особый субтип А, отличающийся от субтипа А, позднее массово поразившего российских наркоманов.

Однако меня теперь уже больше интересовало, были ли у Владимира после заражения ВИЧ половые партнеры на Родине. Оказалось, что были, и даже много. Да и вообще оказалось, что ВИЧ уже начал распространение в России. Но об этом – в следующей главе.